Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами - Страница 5

Можно, конечно, спорить против второй посылки, можно спросить: отчего же развитие чувства законности дает привилегию на розгу? И что это за странное правило: пока в человеке нет чувства законности, так его пороть не следует; а как только это прекрасное чувство появилось – пори его: не вредно, дескать… Но оставим это в стороне, станем беспрекословно на точку зрения г. Пирогова и повторим его слова:

«Чувство законности, так еще мало заметное в нашем обществе, нигде между тем столько не нужно, как у нас в России» (стр. 110). Поэтому при воспитании общественном надо как можно более стараться о развитии чувства законности. Для развития этого чувства розга не годится.

Ясно, стало быть, – возрадуемся: в Киевском округе детей не будут пороть, потому что розга совершенно противоречит достижению тех благих целей, какие имел г. Пирогов при составлении своих «Правил»… Не так ли?

Выходит, что не так!.. Весьма красноречиво доказавши гнусность и возмутительность розочной науки, г. Пирогов вдруг поражает нас крутым оборотом: «Но нельзя еще у нас вдруг вывести розгу из употребления».

«Отчего же нельзя?» – спрашиваете вы в изумлении. Оттого нельзя, что «трудно придумать что-нибудь другое для наказания в гимназии детей, уже прежде сеченных дома…»

Но скажите, пожалуйста, – неужели это удовлетворительный ответ? И во-первых – разве трудно и нельзя одно и то же? Трудно придумать что-нибудь другое, – но, значит, все-таки можно? Ну и потрудитесь. На то ведь и существуют все эти педагогические советы, инспекторы, директоры, попечители и т. д…. Не за исправностию же пуговиц смотреть они поставлены; не могут же они ограничить свою деятельность только механическим применением к новому поколению старой рутины… Не в том же только и состоит их задача, чтобы составлять полицейские расписания, за что лишать ученика пирога, за что супа, а за что и целого обеда, за какой проступок держать его под арестом один день, за какой – три. Все эти подвиги на пользу воспитания слишком жалки, чтобы из-за них уволить себя от других забот – например, о том, чтобы приискать новые способы наказаний в училищах, более рациональные и менее позорные (особенно для наказывающего), чем розги…

Далее – что это значит: «нельзя вдруг изгнать розгу»? Какая же тут может быть постепенность? Уменьшать число ударов, что ли? Так ведь тут дело не в числе ударов, а в самом способе наказания. Или вы хотите соблюсти постепенность тем, чтобы не определять розог даже и за некоторые такие случаи, за которые прежде пороли нещадно? Но в определении частных случаев вы должны руководиться уже частными педагогическими соображениями, которые, во всяком случае, должны согласоваться с принятыми в вашем кодексе принципами. Если вы допустили розгу в своем принципе воспитания, то вы тем самым признали уже законность ее как полезной педагогической меры. Значит, вы и должны будете удерживать ее постоянно, покамест не изменится ваш взгляд на сущность самых проступков, признанных, по-вашему, достойными розог… Таким образом, ваше вдруг не имеет никакого практического смысла, потому что ни одна человеческая голова не в состоянии вывести разумной постепенности, которой вы, по-видимому, добиваетесь в отменении розог… Кажется, это ясно…

Нам могут заметить, что г. Пирогов – или киевский комитет, что одно и то же – вовсе не признает пользы розог, а только видит невозможность от них избавиться. – Но мы с этим никак не можем согласиться. Помилуйте, какая же может быть невозможность – не сечь?.. Если бы сечение мальчиков было такою же настоятельной, естественной потребностью и необходимым условием жизни, как, например, пища и питье, тогда бы можно говорить о невозможности. Не есть, не пить – действительно нельзя; но не сечь – это очень можно, кажется! А для попечителя округа очень легко даже и других остановить от сечения. Стоит только положить правилом, что сечь в гимназиях ни в каком случае не следует, – и не будут сечь… И, без всякого сомнения, г. Пирогов так бы и сделал, если бы он признавал розги решительно ни к чему не годными. Если же он допустил еще их оставаться в гимназиях, то, конечно, потому, что признал их пользу хотя до некоторой степени. Иначе сказать – он признал, что в некоторых случаях розга составляет самое лучшее наказание, какое только возможно в настоящее время.

И выходит, стало быть, что розги торжествуют в киевской педагогике потому, что оказалось в них какое-то удобство, а вовсе не потому, чтобы невозможно было их отменить!

Да тут, впрочем, даже и выводить-то нечего: г. Пирогов сам сознается, что розгу и можно бы заменить, но что только трудно придумать что-нибудь вместо нее!..

В чем же, однако, состоит это удобство розги, по мнению киевского педагогического комитета? Он не объясняет своих воззрений, но дело ясно само по себе. Тем-то именно и хороша розга, что избавляет почтенных педагогов от придумыванья новых, более гуманных и толковых, педагогических приемов. «Нельзя же вдруг», – говорят «Правила», и в этом восклицании является перед вами вся прелесть, все барское блаженство обломовщины… Вы помните, как Обломов говорит: «Да как же это вдруг?» – когда ему является надобность переменить квартиру. Он, в своей барской наивности и лени, воображает, что квартиру менять можно исподволь, понемножку, – сначала переднюю сделать в другом доме, потом кухню перенести на новую квартиру, так, чтобы обед оттуда на старую носить, и т. д. Подобно этому и наши педагоги воображают, что розги отменить можно как-то исподволь, не вдруг… Может быть, на следующий год в Житомирской гимназии высекут уж не 290, а только 289 человек, потом 288 и т. д. Посмотришь – через три столетия дойдет до того, что и вовсе перестанут сечь. Значит, дело-то само собою обделается! А то – шутка ли! – сиди да думай, чем и как заменить розгу! А это так трудно!..